- У Вас посетительница - прозвучал в телефоне голос медсестры.
В кабинет влетала (именно влетела, а не вошла) молоденькая девушка, одетая в пестрый плащ, весь рябой от попавших на него капель дождя. В руках она держала зонт и безнадежно пыталась его сложить, разводя вокруг сырость. От нее исходил еле уловимый аромат ее духов вперемешку с запахом дождя, молодости и бог весть еще чего.
- В верхней одежде нельзя, - пробормотал он, так словно сам не был в этом уверен...
- Вот это дождь, - она наконец–то справилась с зонтом, прислонила его к стене и теперь пыталась высвободить свою правую руку из плаща, - И, ведь, льет с самого утра. Все насквозь промокли, а ему хоть бы хны...
Она и впрямь была вся мокрая, и, казалось, невероятным как это ей удалось так промокнуть, будучи в плаще и с таким огромным зонтом.
- Садитесь, простите как вас ....
- Юля, меня зовут Юля. Вы меня не помните? – и она рассмеялась так звонко, словно одним разом зазвенели тысячи хрустальных колокольчиков.
Нет, такую девушку он не мог забыть, таких не забывают... Определенно, он ее видел в первый раз.
- Простите, нет.
- Но, это, собственно говоря, не имеет значения. Я заскочила всего лишь на пару минут. Ужасно выглядите, док. Кое-кто, – и она ткнула пальцем в потолок- ужасно недоволен... Вот список добрых дел, которые вам необходимо сделать ...
- Вы в своем уме? - морщась от головной боли крикнул он...
Кабинет снова наполнился ее смехом...
- Господи, какая прелесть, человек, на входной двери которого написано психотерапевт, спрашивает посетителя в своем ли он уме... какая деликатность... – она протягивала ему изрядно помятый листок, с потекшими от влаги чернилами. Первый пункт гласил: поселить улыбку в человеке.
Глава 1.
Улыбка.
Сквозь жалюзи пробивались огни вечернего города вперемешку со звуками никогда не засыпающих улиц. Дождь давно закончился, но было слышно, как шуршат по лужам колеса проезжающих машин.
Тяжелые капли разбивались о металлический козырек. Ветер сдувал с деревьев застрявший в листве дождь. Все еще пахло дождем, пылью, и ее духами.
Он сидел в своем огромном кресле, закинув ноги на стол. В руках он вертел карандаш. Переворачивал его, ставил острием на поверхность стола, спускался пальцами вниз, снова переворачивал, утыкал в стол ластиком и снова пальцами скользил вниз.
В кабинете было темно. И одиноко.
Здесь все стояло на своих местах. Книги, расставленные на полках по размеру и цвету. Вазы, в специально для них отведенных нишах. Растения, названия которых он не знал. Картины, смысл которых был невнятен, но они так вписывались в этот, шагающий в ногу со временем, интерьер. И даже он, почти уже сливался со всем этим.
Поселить улыбку в человеке! Боже мой, да на его лице уже давно ничего кроме ухмылки и не приживалось. Улыбаться можно было, когда ты был мальчиком, и мамина знакомая тетя вслух комментировала, какой ты хороший. Улыбаться можно было в школе, когда ты удачно пририсовал усы, шляпу и большие уши какому-то дядьке в учебнике алгебры. Улыбаться можно было в институте, когда профессор, такой старый, что только своим существованием противоречил всем существующим законам, начинал вдруг рассказывать свою миллион раз рассказанную им историю, которая всякий раз начиналась со слов: «прилюбопытнейший факт, милейшие, доложу я вам…». Улыбаться можно было той девочки, с которой бесцельно бродил по городу, провожал до подъезда, и еще долго стоял, целуясь до головокружения.
Постепенно куда-то пропали все тетеньки, которые называли его «хорошим мальчиком». Вместо них откуда-то взялись злые стареющие тетки, кричащие вслед «бандюга». Закончилась школа, институт. Девочка со звонким смехом превратилась в порядочную «суку», а он в человека, каждый день которого – это просмотр чужих проблем, погоня за чужими тараканами, борьба с чужими комплексами, уборка чужой грязи. Все это давно превратилось для него в рутину, в бесконечный калейдоскоп дней, записей, приемов, ненужных встреч… И в этом круговороте давно не было места улыбке.
«Бред какой…», - он откинул карандаш, скинул ноги со стола, резко встал и почти выбежал из кабинета.
«До свидания, Кирилл Викторович»
«Да-да.. до свидания, Женечка» - он остановился у стойки ресепшена, с усилием потирая лоб, так, словно что-то забыл, что-то очень важно, - «Женя, Женечка… не хотите поужинать?».
Женьке было 25. Все родные и друзья звали ее именно Женька. На работе Женя. А он почти всегда звал Женечка. И то ли от того, что так больше никто не звал, то ли от того, что так звал именно он, каждый раз внутри что-то замирало. Ей нравилось, как он по утрам, вечно опаздывая, врывался в офис, разматывая на ходу шарф, снимая пальто, или скидывая пиджак, зависело от времени года, кричал ей уже из кабинета «Женечка, кофе, пожалуйста»… Ей нравилось, когда он, качаясь в своем кресле, дожидаясь пока она снимет с подноса приготовленный кофе, сливки, сахар говорил: «А ведь весна, Женька… пора любви»… и через секунду «ну где наши, шизики и френики? Кого сегодня ремонтировать будем?»
А вечерами он выходил постаревший. И каждый раз, ей так хотелось оказаться там, куда он шел. Или чтобы он шел туда, где бы была она. Ей именно хотелось ждать его, уставшего и тихого, чтобы можно было обнять, и быть рядом.
«Я, я …»
«Пойдемте, Женечка, пожалуйста. Я жду вас в машине».
Вечерний, ночной город – совсем не тот, который бывает по утрам, не тот, который заполняется днем. Он не криклив, он не пестрит дешевой рекламой, безвкусно развешанной на каждом углу, он не бежит вместе с толпой, не ныряет с ней в подземку, не стоит в пробках, не захлебывается в жаре. Он утопает в огнях. Сегодня они отражались в мокром асфальте. И было приятно ехать по уже почти опустевшим насквозь промокшим улицам, было приятно ехать с ней и просто молчать и наблюдать за ней, как она улыбается.
